В первой половине июня Международный комитет по музейной безопасности (ICMS, Канада), Международный совет музеев (ICOM) России и Русский музей проводили в Санкт-Петербурге семинар-практикум «Порядок действий в чрезвычайных ситуациях». Почти неделю руководители художественных музеев России учились действовать при любой угрозе – пожаре, наводнении, террористической атаке.
Среди участников семинара была одна женщина, для которой такая ситуация — не теоретическая опасность, а повседневная реальность. Её зовут Галина Владимировна Чумак, она — директор Донецкого художественного музея.
О том, как живут в такой реальности музей и город, расспросил Галину Чумак Александр Чиженок.
— Галина Владимировна, из всех участников международного семинара Вы — самый опытный практик. Насколько Вам полезно то, что вы сейчас услышали?
— Очень полезно. Хотя сегодня применить эти знания я вряд ли смогу — нет финансирования, чтобы что-то укрепить, прикупить, доделать.
Вот, например, видеонаблюдение. У нас в музее оно внешнее и внутреннее. Но только в пяти залах из 18. И я не могу закончить эту работу.
Что касается пожарной сигнализации, я была как бы спокойна. Но, как оказалось, мне надо многое проверить.
— Что Вас обеспокоило?
— Год назад, в самый сложный момент мне удалось получить деньги и полностью заменить все старые краны, обновить шланги и огнетушители, подвести воду туда, где она не была подведена. То есть я была спокойна — техническая сторона выполнена. А теперь, после этого семинара, я неспокойна, потому что понимаю — мы полтора года не проводили тренинг пользования огнетушителем с сотрудниками.
Надо провести тренинг с эвакуацией — там обязательно включается человеческий фактор, который меняет все твои планы.
Знаете, в июне прошлого года сразу после теракта недалеко от музея, мне позвонила корреспондент, кажется, газеты «Сегодня» и задала неожиданный вопрос: «Что Вы испытали в первый момент, когда узнали о взрыве рядом с музеем?». Я ответила: «Счастье». И добавила: «Разбитые стёкла — это не пожар. Мы их завтра поставим. А пожар — это самое страшное, после него почти всё невозвратимо».
— Вы сейчас рассуждаете, как человек, приехавший из нормального областного центра, а не оттуда, где каждый день обстреливают, рушатся дома, убивают людей. Как вообще в этой ситуации может существовать музей?
— Конечно, сложно, потому что полтора года нет финансирования на содержание, на само существование музея.
Практически с прошлого мая и до Нового года к нам не ходили посетители. Я своим приказом закрыла музей — было опасно. В июне ситуация ещё ухудшилась, произошёл первый взрыв, и у нас выбило 21 окно. В августе залило горячей водой наш первый зал (мы находимся на первом этаже жилого дома), в самом проходном месте вспучился паркет. У нас анфиладное устройство, и в следующий зал не попадёшь, минуя первый. А ходить по поврежденному паркету было невозможно. Только когда к Новому году, после двух месяцев отопления, паркет осел, мы смогли начать работу в первом зале.
Ещё одно наше здание повреждено, и пока мы не можем его открыть.
— Сотрудники музея в это время не работали?
— С 7 мая до 17 декабря мы не работали для посетителей. Мы приходили, дежурили, отслеживали ситуацию, проверяли краны, проводку, сигнализацию. А потом, когда уже открыли выставку в отдельном зале, пошёл народ.
Однако при полном отсутствии финансирования надо решать ещё массу других вопросов. На что приобретать моющие средства для уборки помещения, заказывать афиши, баннеры и пригласительные билеты для выставок, покупать бумагу, краску для принтера и ксерокса? Сейчас у меня остановились все ксероксы и практически все принтеры, кроме приёмной и бухгалтерии.
— А вам хотя бы зарплату платят?
— Украинская сторона с июля не имела возможности нам платить зарплату.
— Возможности или желания?
— Возможности, потому что все банки закрылись, а без банка перечислить деньги невозможно.
Все государственные структуры уехали в разные города — одни в Мариуполь, другие в Краматорск, кто-то в Славянск. Всё было непредсказуемо, неожиданно, решения принимались неадекватные, и возможно неправильные. В то время никто не мог поступать правильно, потому что вообще ничего не было правильного.
Украинская сторона никак не могла платить нам зарплату. И не только зарплату, но и всё остальное финансирование. Мы с мая прошлого года не платим ни за что — ни за воду, ни за электроэнергию, ни за отопление, ни за интернет. Но всё работает.
— Каким образом? Как вообще устроена экономика?
— Я не могу на этот вопрос ответить.
— Но как живут люди, если они не получают зарплату?
— Зарплату мы не получали с июля прошлого года, но в ноябре ДНР выделила деньги на так называемую материальную помощь за октябрь. В декабре дали материальную помощь за ноябрь, а январе — за декабрь.
— Она равноценна зарплате?
— Нет, не равноценна. Но наш местный олигарх Ринат Ахметов организовал благотворительный фонд и выделял большие пакеты с продуктами пенсионерам старше 65 лет, потом добавил людей старше 60, инвалидов, многодетные семьи.
— ДНР допускает это?
— Допускало. Сейчас продукты просто не могут провезти через блок-посты, закрыты все дороги в Донецк. Но я вам скажу, что такой пакет один человек за месяц съесть не может. Там от 13 до 15 килограмм всяческих продуктов, по банке тушёнки, сгущёнки, кукурузы, пара банок килек в томате, килограмм сахара, литровая бутылка подсолнечного масла, и много круп — рис, гречка, пшено, пшеничная крупа…
— Выходит, эта помощь от Ахметова более существенна, чем то, что привозят белые грузовики российского МЧС?
— Я не знаю, что там, в белых грузовиках. Ту гуманитарную помощь, которую присылала Россия, я не видела. Я так понимаю, что она попадала в руки тех, кто взял оружие, и их семей. Возможно, там были лекарства – надо же лечить тех, кто ранен. Я не знаю.
— Но до вас она не доходила?
— Нет, до меня дошла только помощь Рината Ахметова.
— А что сейчас есть в городских магазинах?
— Магазинов стало намного меньше. Супермаркеты почти все разъехались, выживают только малюсенькие магазинчики. Овощи-фрукты — на базаре, но цены там похлеще ваших. Сейчас их привозят только из тех районов, которые находятся на территории ДНР. Или с дачи, своего огорода, у кого есть.
— Ещё возможно поехать на дачу?
— Ездим. Как-то я возвращаюсь, а мне говорят, что перед утренним автобусом взорвался снаряд. Слава Богу, тогда никто не пострадал. У меня у самой на даче снаряд упал, там тоже повреждений хватает.
— Огород выручает в этой ситуации?
— По крайней мере, прошлогодний урожай выручил очень. Яблоки были, морковка, свёкла, огурцы, перец, помидорчики — всё своё.
— Вернёмся к музею. Если говорить высоким слогом, какова его миссия?
— В музее хранятся предметы искусства, которые принадлежат будущим поколениям. Это материальная культура, внутренний мир людей, который остался от прошлых веков и передан нам, это возможность изучать другие миры, страны, народы. Музей нужен всегда и везде. И первая наша задача состоит не столько в том, чтобы он работал, сколько в том, чтобы он сохранился. Вторая — показывать.
— Почему именно сейчас музей так нужен в Донецке?
— Я убеждена, что в любое время человеку нужна отдушина. Я, например, когда мне тошно, читаю поэзию и слушаю музыку, в основном классическую. Ещё очень люблю слушать Микиса Теодоракиса (Галина Владимировна по национальности гречанка – А.Ч.). У него такие печальные песни, что, когда я их слушаю, спрашиваю себя — как тебе не стыдно? Там, в его песнях, люди так плачут, им так больно и тяжело, а у тебя всё прекрасно и замечательно…
Для кого-то такой отдушиной может стать музей.
— Кто сейчас ходит в музей?
— Всякая публика ходит. В Донецке осталась треть населения от почти миллиона. Основная часть — это пенсионеры. Вот они больше всего и ходят.
— Как выглядит город?
— Город выглядит исключительно замечательно! Центр вылизан, сверкает чистотой и красотой, как обычно.
У нас ещё в 70-е годы был такой секретарь обкома Владимир Иванович Дегтярёв. Он один раз и навсегда выработал политику поддержания идеальной чистоты в городе, и она продолжается на протяжении почти 50 лет. На сегодняшний день чище Донецка я не видела города. С ним не сравнятся ни Париж, ни Киев, ни даже Петербург.
— А то, что мы видим в телевизионных репортажах?
— Это происходит не в центре.
Я живу в четырех километрах от центра и в десяти от аэропорта. Когда мой и соседние дома попали под обстрел, весь двор и все контейнеры для мусора были в стекле — его сносили со всех домов. Слава Богу, тогда никто из людей не пострадал, но не пройти было от этого стекла. А однажды иду и чувствую — не тот вид, не та картинка. И вдруг осознаю — весь мусор вывезли. Всё в чистоте.
А вот Киевский, Куйбышевский, Петровский и Кировский районы — ближе к аэропорту и к тем селам, которые обстреливают. Там столько проблем! То разбило дом, то воду, газ, подстанцию, транспорт.
— В центре есть разрушения?
— Когда-то летом там снаряд пролетел, откуда — не знаю. Пара домов пострадала возле 1-го гастронома. И жилые дома в районе краеведческого музея, и наш знаменитый стадион «Донбасс — Арена» (но его уже подтянули, потому что Ринат Леонидович за этим следит).
—Так у кого реальная власть — у Рината Леонидовича?
— Нет. У Захарченко.
— Как музей существует в этой ситуации?
— Я уже сказала — музей работает.
Наше помещение состоит из двух зданий на бульваре Пушкина, 35 и 33. Здание на Пушкина 33 для посетителей закрыто, но, по сути, функционирует, потому что там находится фондохранилище, и ещё один зал перекрыт — в нём проводится реставрация.
Мы готовили выставку к 70-летию Победы, достали большие по размерам картины, которые раньше не выставлялись, но вынести их в реставрационную было невозможно. В таких случаях мы перекрываем большой зал (так называемый лактионовский, или пушкинский, где висит огромная работа Лактионова, 4 на 5 метров, на которой изображён Пушкин в Тригорском) и ставим большой стол. На нём реставраторы продолжают свою работу и сегодня.
В здании на Пушкина, 35 открыты шесть выставок — детского рисунка; компьютерных копий работ Николая Рериха (они подарены нам Музеем искусства народов Востока из Москвы); экспозиция, посвящённая 200-летию победы над Наполеоном (которая привезена музеем-заповедником «Бородинское поле»); выставка донецких художников; выставка «В гостях у сказки» и выставка «Парад Победы». Две последние — из фондов нашего музея.
— А основная экспозиция?
— Она находится в фондах. Мы сняли её в мае прошлого года, и приняли решение — пока не наступит окончательный мир, не возобновлять.
История нашего музея, между прочим, связана с вашим городом. Когда в 30-х годах возникло стахановское движение, тогдашний президент Академии Художеств Исаак Израилевич Бродский предложил ведущим художникам Советского Союза поехать в Донбасс и запечатлеть трудовой энтузиазм, что и было сделано. Результатом стала выставка в Москве и Ленинграде. Бродский хотел показать её и в Донбассе, но там не было музея. И тогда он предложил создать музей для передового класса рабочих и передать туда эти произведения. А чтобы власти не передумали, поступил хитро — упаковал всю выставку и отправил в Сталино (так тогда назывался Донецк).
Восемь месяцев ящики стояли в пакгаузе железнодорожного вокзала, пока сотрудники вокзала не взвыли и не обратились в обком партии — заберите! И 23 сентября 1939 года было принято решение о создании Музея изобразительных искусств, который открылся в конце октября того же года на первом этаже филармонии.
Кроме Бродского, в создание музея включилось Всероссийское кооперативное товарищество художников (Всекохудожник). В результате, наша довоенная коллекция насчитывала больше 400 произведений и включала в себя работы Ивана Константиновича Айвазовского, Карла Павловича Брюллова, Василия Васильевича Верещагина, Ильи Ефимовича Репина, Фёдора Александровича Васильева, Константина Фёдоровича Богаевского и других художников.
В 1942 году немцы вывезли более 260 работ. Где остальные — по сей день неизвестно.
В 1960 году музею дали нынешнее помещение. Дальше коллекция формировалась как закупками, так и передачей из художественных фондов ведущих музеев страны. У нас есть предметы из Эрмитажа, Русского музея, Третьяковки, Музея изобразительных искусств им. Пушкина, Симферопольского и Севастопольского музеев, киевских музеев.
Сегодня у нас больше 16 тысяч единиц хранения: произведения западноевропейского искусства XVII — XXI веков, античная коллекция (она подарена Эрмитажем), русское и украинское искусство. Половина коллекции — графика, есть скульптура и декоративно-прикладное искусство. Мы — один из крупнейших музеев Украины. Сейчас обрабатываем новые поступления, переданные нам в дар. Как только они войдут в фонд, у нас будет больше 17 тысяч предметов.
— Есть ли у Вас в нынешней ситуации своя музейная политика? С кем вы поддерживаете контакт?
— Министерство культуры Украины не имеет к нам доступа, как бы ни хотело. Хотя неформальные контакты мы поддерживаем. Но официально музей переподчинён Минкультуры ДНР. И сотрудничает с Минкультуры России, при содействии которого были организованы выставки из музея-заповедника «Бородинское поле» и Музея искусств народов Востока.
— Какова ситуация с другими музеями Донецкой области?
— Очень серьёзно пострадал Донецкий областной краеведческий музей. В него угодило несколько снарядов, погибло много экспонатов. Вначале от этого обстрела, а потом от дождей, снега, морозов...
В Дебальцево музей погиб полностью. Там часть экспозиции была посвящена истории города, часть — афганской войне.
Коллекция Рериха в Горловке находится в фондах, а в экспозиции выставлены работы современных горловских художников.
— Возникает ли вопрос об эвакуации?
— Возникал год назад. Сегодня это не актуально, потому что невозможно.
Впрочем, это было невозможно и год назад — технически и финансово. Теперь к этим причинам присоединилась ещё и война.
Я убеждена, что 99% музеев бывшего СССР не способны сегодня произвести эвакуацию. Она готовится месяцами, а у большинства музеев нет оборудования, упаковочных материалов, никто не знает, куда эвакуироваться.
— А вам предлагали?
— Да, но куда, на какие деньги — думайте сами. И снизу, и сверху меня терзали. Но я считаю, что это неправильно. Тот же «Пушкин» — огромный холст, рама лепная, очень тяжелая. Чтобы снять эту работу, нужно человек 10 крепких мужчин, которых я не знаю, где найти.
— Ополченцы могут помочь?
— Ополченцы мне не нужны. Я не имею права доверять вооружённым людям произведения живописи, тем более, настолько ценные.
Я работаю директором не для того, чтобы убить фонды, а для того, чтобы сохранить их для следующих поколений. Я всегда была достаточно практическим и трезвым человеком, а в такие мгновения все должны быть в десять раз трезвее и практичнее.
— Фондохранилище у вас достаточно надежное?
— Более-менее. Но вот смотрите, что в краеведческом музее произошло — прямое попадание снаряда, который пролетел через четыре этажа и угодил в фондохранилище. Кто гарантирует, что такое не случится с нами? Никто.
Принципиально у нас всё чисто, опрятно, хорошо, надежно — мы проверяем, смотрим. Но спастись от войны невозможно.
Как тогда, когда в пяти метрах от нас взорвались две машины и полетели окна. 21 окно. Спасибо местной власти, председателю нашего Ворошиловского райисполкома Владиславу Борисовичу Латынцеву, на следующий день окна стояли.
Когда я приехала в половине одиннадцатого вечера — я не умею плакать, рыдать, в истериках биться — я просто посмотрела на него и спросила: «Боже, что я со всем этим буду делать?» А он меня приобнял, голову положил себе на грудь и говорит: «Галина Владимировна, я вас не оставлю, завтра окна будут стоять».
— Он назначен новой властью?
— Нет, он работал раньше, и продолжает работать сейчас. Он тоже понимает всю ответственность.
— Вы ощущаете себя частью международного музейного сообщества?
— Конечно. Я член Международного комитета музеев при ЮНЕСКО (ICOM), у которого всегда была линия — музеи вне политики. Но, к сожалению, политика входит в жизнь музея, и от этого никуда не деться.
— Как складываются отношения с международными организациями, с ICOM? Насколько они признают ДНР?
— ДНР они не признают, а Донецкий художественный музей признают. Мы же не политики. Основная наша задача — сохранить культурное наследие. И на этой основе мы очень хорошо понимаем друг друга.
— О чём Вы говорили на конференции с петербургскими коллегами?
— Меня встретили очень хорошо, подходили люди из музеев всей России, обнимали, говорили — мы переживаем. Я понимаю, что переживают не лично за меня, а за народ, который живет в Донбассе.
Говорили о поддержке, спрашивали о коллекции, о том, как мы работаем. Русский музей просто закидал подарками — целый набор видеофильмов, различные издания. Эрмитаж передал пакет научных изданий. Я убеждена, что эта помощь нам очень пригодится — и в научной работе, и для нашего музейного киноклуба.
— С украинскими коллегами вы поддерживаете контакты?
— Поддерживаю, потому что они тоже переживают, на человеческом уровне.
По профессиональным вопросам мы общались с реставрационным центром. Ещё до всех событий туда отправились несколько наших работ. Но теперь я за них спокойна: от нас уволилась реставратор графики (у неё маленький ребенок, она боялась оставаться с ним в воюющем Донецке и поэтому переехала к родственникам под Киев), теперь работает в реставрационном центре. Ей поручили заниматься именно нашими вещами.
— А они к вам вернутся?
— Они могут к нам вернуться в том случае, если мы вернёмся в Украину. Это такой же прецедент, как был в Крыму. Но лично от меня пока никто из украинских коллег не отрёкся.
— Как вы сейчас выстраиваете отношения с властью?
— Я подчинена Министерству культуры ДНР, и всё не так просто, если учесть, что половина сотрудников осталась от прежней власти. Я сама работала в управлении культуры — я их знаю, и они меня знают.
— А их задачи как-то изменились?
— Главная задача — сохранить инфраструктуру культуры, хоть как-то. Разбит краеведческий музей, очень много уехало специалистов, музыкантов, вокалистов. В опере из трёх дирижеров не осталось ни одного, из солистов — всего несколько человек. Как ставить оперу, если нет баса или тенора? Никак.
— Театр работает сейчас?
— Всё работает.
— Люди ходят?
— Ходят в театры, филармонию, к нам. Есть ещё Дом работников культуры, выставочный комплекс «Арт-Донбасс». Но по телевидению, как не включу — там всё война.
— Так всё-таки в Донецке нормальная жизнь или война?
— И так, и так. Я не могу сказать, что это нормальная жизнь. Это реальность и ирреальность. Как-то они сочетаются. Жили люди в блокадном Ленинграде, жили на оккупированных территориях, но разве они жили нормально?
Вот я сижу в кабинете, и слышу какой-то странный звук. Оказывается, танк проехал по центральной улице. Это нормально? Так же и всё остальное.
У нас комендантский час с 11 вечера до 7 утра. Последний трамвай уходит без четверти восемь. Нет, сейчас, летом, уже в 20.20. Потом жизнь замирает.
Осенью, когда у меня была повреждена квартира, и я не могла там жить, поскольку не было света, газа и воды, я приезжала только спасать продукты из холодильника. Потом ехала к своим кумовьям, где в то время жила. И вот я садилась на последний автобус в семь вечера, а город — уже пустой! Миллионный город тогда очень часто в интернете называли «городом-призраком».
— Сейчас так же?
— Нет, сейчас не так. До семи вечера народу довольно много. В троллейбусе еду утром, если ночую у кумовьёв, — троллейбус забит. А у кумовьев я, когда у меня опасно. Я тогда оставляю свою квартиру и переезжаю к ним, там потише.
Ненормальная жизнь. Почти всё закрыто. Люди практически не ходят друг к другу в гости. Потому что если пойдёшь, надо или оставаться ночевать, или стремглав бежать домой, чтобы успеть на транспорт. Театры работают, но спектакли начинаются в три часа, чтобы в шесть закончить.
— Если опоздал, нарушил комендантский час, чем это грозит?
— Могут арестовать и куда-нибудь завезти. Я один раз, ещё осенью, так чуть не залетела. Я бежала при полной темноте, как сумасшедшая, летела. Тогда было жёстче, чем сейчас. Сейчас другие страхи.
— Какие?
— Может что-то в гости прилететь.
— Обстреливают сейчас сильнее?
— Значительно.
— Несмотря на перемирие?
— Да что там перемирие... Как-то раз, как раз в ночь накануне перемирия, обстрел начался. Мой друг-сосед зовет меня к себе в подвал (он в частном доме живёт). Я говорю: «Нет, Ваня, иди лучше ко мне. Выпьем коньячку и будем ждать перемирия. Я как раз тут стихи пишу, я должна закончить».
Пришёл он ко мне. А в полдвенадцатого ночи так лупило, так лупило! Тут звонок в дверь, сосед по дому: «Вы что, не идёте в подвал?» Да не хочу я в этот подвал! Мы тут сидим, и будем сидеть. А в этих домах сталинских очень серьезные железобетонные конструкции. Ваня и говорит, что надо встать под такую конструкцию. Вот мы и встали. Стоим и смеёмся — я кариатида, а он атлант. Держим! И держимся!
http://www.hermitageline.ru/ru/blog/view/pervaya-zadacha-sohranit
Стихи Галины Чумак, написанные во время ночных обстрелов
***
Я не сживусь с понятием «война»,
С понятием и словом, сутью, делом,
С её стремленьем опустить до дна
И очернить всё то, что было белым.
Не соглашусь с понятьем «убивать»,
С понятием и словом, сутью, делом,
Когда по чуждой воле умирать
Должны те, кто
всего лишь жить хотели.
Я не смогу принять понятье «смерть»,
Понятие и слово, суть и дело.
Я не смогу из памяти стереть
Всех тех, кого любила и жалела.
***
Когда-нибудь в будущем необозримом,
Когда-нибудь завтра, когда — не скажу,
Тебе, мой единственный, неповторимый,
Я всё про сегодняшний день расскажу.
Напомню, как жили, и как выживали
Без света и связи, воды и тепла.
Кто в доме своём, кто в чужом, кто в подвале,
Где только молитва покровом была.
И как же сегодня ты не назывался,
Ведь только ленивый не плюнул в тебя
Из тех, кто уехал, и тех, кто остался,
Одни — ненавидя, другие — любя.
Как будто вернулись мы все в сорок пятый,
В огне и разрухе, без окон и крыш,
Избитый, израненный, словно распятый,
Прекрасный и гордый, ты всё же стоишь.
Мы связаны намертво общей судьбою.
И горько, и больно... Но в связке одной
Мы светлое завтра дождемся с тобою,
Единственный, лучший, мой город родной.
***
Донецк уснул. Впервые за полгода
Над ним застыла робко тишина.
Всё горе, боль, отчаянье народа
Глубоким сном окутала она.
Спят безмятежно маленькие дети.
В клубок свернулась живность во дворах.
Что может быть сейчас важней на свете,
Чем этот мир и радость в детских снах?
Уснул Донецк. Лишь старикам не спится.
Вот уж кому сегодня не до сна.
По их судьбе тяжёлой колесницей
От детства до теперь прошлась война.
Сомкнув глаза, и я хочу забыться
В спокойном, сладком, безмятежном сне.
Ему не суждено, наверно, сбыться,
Как не остановиться и войне.
Она, война, идёт по наши души
Испокон века и до этих дней.
Что стоит людям стать добрей и лучше
И не идти на поводу у не-людей?
***
Дозвольте помолятись іншим,
Вони такі ж самі, як ви,
За вас ні кращі, ані гірші,
Хоч як завгодно їх назви.
Помилки - це життя наука.
Передусім падіння — рух.
Якщо Господь дає розлуку,
То й шанс дає скріпити дух.
Якщо дає Він пережити
Нам іспити страшні життя,
То й змогу нам дає зробити
Чистішим наше майбуття.
І вам, і їм Господь дарує
На цій планеті кожну мить.
Нехай з вас кожен поміркує,
Що перш за все в собі змінить.
Тож не спішить людей цькувати
За кожен крок, за кожний гріх,
Та за помилки шельмувати...
Спішить позбавитись своїх...
***
Ійшло собі життя... Та ні, не йшло, - летіло.
Спочатку й дотепер, крізь простір та крізь час.
Та я не йшла за ним, я всупереч хотіла -
Ні поряд, ані з ним - назустріч і анфас!
І все було в житті - і злети, і падіння,
І зрада, і печаль, і дружба, і любов...
Все, як у всіх людей. Лише моє терпіння
та мій єдиний Бог давали сили знов.
Але прийшла війна. Життя неначе стало.
І простір наче є, та забарився час.
Випробувань, страждань і втрат тепер чимало
У кожного із нас. У кожного із нас.
Та кожному із нас свій хрест в житті носити.
Якщо стоїть життя, то ця проблема - в нас.
Або себе в собі нам треба відродити,
Або сказать собі, що це — твій звітний час.